Статья написана для итальянского психоаналитического журнала LACANPERTUTTI

Когда человек нуждается в любви или признании, он понимает, что он не самодостаточен, осознает, что его бытие неполно. В этот момент он остро ощущает нехватку, свою нехватку, завуалированную в другом (объекте любви).

Именно любовь заставляет человека желать, она пробуждает желание, но не является собственно желанием. Лакан противопоставляет любовь и желание. Как воображаемый феномен, принадлежащий Эго, любовь противоположна желанию, вписанному в порядок символического, в поле Другого (S11, 189–91). Любовь является метафорой (S8, 53), а желание – метонимией. Можно даже сказать, что любовь убивает желание, поскольку лежащая в ее основе фантазия о единстве с любимым (S20, 46) уничтожает различие, являющееся условием возникновения желания. Однако структурно любовь и желание имеют много общего. Во-первых, ни любовь, ни желание не могут быть удовлетворены. Во-вторых, структура любви как «желание быть любимым» тождественна структуре желания, поскольку субъект желает стать объектом желания Другого. В-третьих, в диалектике потребности/требования/желания последнее возникает из неудовлетворенного остатка требования, являющегося требованием любви. Даже если Другой, имеет возможность предоставить объекты, удовлетворяющие потребности субъекта, он (Другой) не может предоставить безусловную любовь, которой такжаждет субъект.

Читать далее Юрий Вольных. Любовь, одиночество и психоанализ

Диалектика обобщения и регионализации

Наше предварительное исследование привело нас к первым догадкам в отношении теории институционального измерения психоанализа: клинический сеттинг, каким-то образом, как при входе в анализ так и при его окончании, окружен различными формами социальной инаковости, которые не только не могут быть непосредственно помыслены, но в которые в том числе нельзя вмешаться. Действительно, если воспользоваться понятиями Каратани, то можно сказать, что клинический сеттинг “схвачен” посредством практического процесса абстрагирования объекта психоанализа. Клиническое пространство полагается на определенное замыкание, возникновению которого способствуют деньги. И в то же время клиника не способна ничего изменить в том, как функционируют денежные отношения, сколь “символичными” они бы не были. Потому приходится задаться вопросом о том, как эта регионализация психоанализа (распознавание границ и условий его клинической эффективности) может привести нас как к обновленному пониманию как того, что происходит в этот замкнутом пространстве анализа, так и к более содержательной общей теории того, что оказывается по ту сторону этого пространства.

Несмотря на то, что наше исследование проходит в постоянном диалоге с политикой и философией, мы не заинтересованы в создании некой “философии психоанализа”, и легкомысленном утверждении того, что то, что в данный момент наличествует в его практических и теоретических процедурах, существует лишь по причине некой онтологической необходимости в этом. Хотя и существует возможность реализации совершенно легитимного философского проекта посредством вопроса о том, какая онтология требуется для существования психоанализа, — проект, который, как нам кажется, уже был широко исследован словенской школой, Аленом Бадью и Коджином Каратани — мы заняты противоположным изысканием. В этом переходе от общего к региональному мы спрашиваем себя: какого рода онтологическую специфичность необходимо приписать психоанализу как только мы определим ту общую онтологию, которой он может принадлежать? Другими словами, каковы те инварианты, которые непосредственно определяют эту специфическую дисциплину, что называется “психоанализом”?

И даже если этот второй вопрос выглядит столь же философским как и первый (и, да, он предполагает диалог с философией и другими дисциплинами мысли), — дело не в этом. Как только мы поймем, что является инвариантом в данном поле, и что логически должно оставаться неизменным, мы сможем понять то, что может меняться. Иными словами, вопрос состоит в том, каковы те определенности, которые ошибочно считаются необходимым фундаментом строгости и консистентности этого поля. Внятным образом артикулированные противоречия — это тот ценный инструмент, который нужен (как в текущей ситуации в психоаналитическом дискурсе) для разграничения инновационных мер и тех ограничений, которые безотчетно связывают их с текущими затруднениями, чтобы в итоге перенаправить их в сторону изобретательности и последующих экспериментов. Практический аспект этого исследования региональных условностей психоанализа может быть сокращен до следующего вопроса: где экспериментировать?

В течении следующих нескольких страниц мы попытаемся локализовать подобную скрытую переменную в аналитической теории переноса. Мы решили сосредоточиться на понятии отношений переноса по двум причинам. Во-первых, все наиболее конкретные аспекты аналитической процедуры, будь то вход в анализ, аналитическая работа, или конец анализа — все они артикулируются вокруг обращения с переносом, тогда как остальные три “фундаментальных понятия” психоанализа (влечение, повторение и бессознательное) обладают своего рода некой независимой метапсихологической консистентностью, действуя как таковые как до, так и в течении, и после анализа. Другими словами, похоже, что только границы переноса неявно накладываются на границы анализа, начала и конца аналитического процесса. И, во-вторых, предоставляя нам возможность реконструировать базовый концептуальный аппарат анализа с позиций конкретной аналитической последовательности, понятие переноса позволяет нам также и сформулировать ту проблему, которая волнует нас больше всего, а именно вопрос о специфике трансферного Другого в психоанализе. Этот вопрос раскрывает ту специфическую социальную форму инаковости, которая “отыгрывается” в том пространстве, что открывается не-отношениями между анализантом и аналитиком. 

Как мы и ожидали, этот вопрос только приобретает только большую ясность, когда мы также усваиваем и институциональную точку зрения в отношения психоанализа, и, таким образом, оказываемся способны распознать иные социальные формы, что избегают действенности клинического сеттинга. Если бы мы назвали этот широкий подход к клинике и метапсихологии “генеративным” измерением психоанализа, то возможно мы сможем предложить реконструкцию отношений переноса с позиций условий перспектив изучения трансферного материализма, поскольку он связан с изучением морфогенеза переноса с исторически определенной перспективы. 

Читать далее Габриель Тупинамба. Отрывок из книги «Желание психоанализа». Форма Другого и ее институциональное замыкание

Заметка подготовлена для блога психоаналитического конгресса PIPOL10 — 2021 «Хотеть ребенка? Желание семьи и клиника родства»

Будет интересно рассмотреть, как формировалась «культура» к деторождению и самим родам у разных народностей. Оказывается, несмотря на широкую географию, ритуалы связанные с околородовым периодом очень схожи. Заслуживает особого внимания ритуальные практики под названием Кувада. Впервые этот термин употреблён антропологом Эдуардом Тайлором в 1865 г. Термин couvade произошёл от французского глагола — couver, означающего «высиживать птенцов» или «насиживать яйца». Кувада — это обрядовая имитация родовых мук мужем роженицы. Мужчина симулирует родовые схватки, ложится в постель роженицы, принимает поздравления с благополучным для него исходом родов, нянчит ребёнка, принимая на себя материнскую роль. Фактически, мужчина-отец присваивает материнство имитируя женщину, заступает на место матери («отцовская метафора» на этапе родов).

Этот обычай не является изолированным явлением, он распространен во всех частях света и отвечал некогда важным потребностям общества на определённом этапе его развития. В Южной Индии в племени Кораван мужчины, вместо женщин, употребляют асафетиду как укрепляющее лекарство после родов. В действительности это пример очень распространенного обычая «кувады», когда после родов женщины муж ее подвергается лечению. Часто он ложится на несколько дней в постель. ¹

У индейцев Карибских островов, после родов женщина тут же поднимается и принимается за работу. Муж тем временем располагается в гамаке, поглаживает живот и жалуется на сильную боль. Обычай кувады ещё недавно существовал у индейцев Калифорнии и Южной Америки, на Никобарских островах, на Сулавеси, на Борнео.

Во Франции, в Беарни, рядом с рожающей женщиной клали одежду мужа, чтобы ему передавалась вся боль при деторождении. Подобные обычаи существовали у белорусов, а также в России, на территории граничащей с Беларусью, вплоть до XIX века. При родах жены муж надевал платье или юбку, повязывал голову платком и стонал. ² Как раз у русских записан любопытный обряд: муж лежит на полатях и к его половым органам привязана нитка; когда роженица стонет, повитуха дергает за нитку, заставляя стонать и мужа. Здесь совмещается «рационализация» обряда (муж стонет от настоящей, а не мнимой боли) с вполне осмысленным с точки зрения ритуала — мотивом, т. к. нитка как бы «связывает» причину родов и ее следствие. Нитка связывающая мужчину и женщину, собственно делает очевидным причинно-следственные связи между пенисом мужчины и актом рождения. В данном случае, похоже речь идет о присвоении отцовства, так сказать аналог современного ДНК-теста на отцовство. 

В более широком смысле под кувадой понимают и такие явления, как соблюдение мужем определенных запретов до или после родов, но чаще имеется в виду прямая имитация родов.

По одной из версий, кувада зарождается во время перехода от матриархата к патриархату с целью утверждения отцом своих прав на ребёнка или же перехода от группового брака к парному. Так как старая матриархальная традиция была очень живучей, и для того чтобы её преодолеть, отцам пришлось совершать обряды, делающие их как бы второй матерью по отношению к ребенку.  Таким образом, кувада встречается лишь у народов, уже перешедших к отцовскому роду. Тем самым оно получало дальнейшее подкрепление. Патриархальность укрепляется не без ассимиляции материнского, женского начала. С этой точки зрения, радикальная патриархальность, наслаждающийся «отец первобытной орды» основывается на женском «не-вся», выходящая за рамки символического закона.

Ко времени перехода от группового брака к парному куваду рассматривали, как «последствие укрепления единобрачия» и поддержания традиционной модели семьи. ³

В честь этого обряда назван не менее любопытный феномен — симпатическая (воображаемая) беременность у мужчин, вероятно в случае мужской истерии.

Синдром Кувад — комплекс психогенных и психосоматических нарушений, который испытывает близкий к беременной женщине мужчина (чаще всего — муж, реже — отец или другой близкий родственник будущей роженицы). К основным симптомам заболевания относятся: утренняя слабость, снижение, извращение или повышение аппетита, практически ежедневная тошнота и рвота, частые запоры или, наоборот, поносы, желудочные либо кишечные колики, боль внизу живота. Эти симптомы сопровождаются эмоциональной неустойчивостью, повышенной раздражительностью, депрессией, внутренним напряжением, бессонницей, капризностью, крайним эгоцентризмом, нетерпимостью. Симптомы начинаются у мужа обычно на третьем месяце беременности жены и достигают своего пика к последнему месяцу беременности или к началу родов. После родов жены,  синдром мнимой беременности у мужа исчезает. Данный симптомокомплекс в той или иной степени переживают около 11 % мужчин детородного возраста. Характерно, что все эти мужчины воспитывались в матриархальных семьях. У таких мужчин в семье доминировала и диктовала свою волю властная и решительная мать.

Из-за вмешательства биотехнологического воспроизводства потомства в традиционной семье происходит дизъюнкция сексуальности супружеской пары и деторождения. Такое положение вещей приводит к исключению одного или даже двух родительских тел из процесса деторождения. Ребенок становится продуктом биотехнологического процесса, а не «дитя любви» мужчины и женщины. Теперь у женщины отпадает необходимость желать ребенка от своего мужчины или мужу просить у жены «подарить» ему наследника. Ребенок перестает быть «даром», а становится «товаром». 

Такая ситуация приводит к исчезновению внутри любовной пары потребности субъекта реагировать на бессознательное желание Другого, что не останется без последствий для развития клинической картины истерии. Я имею в виду самый загадочный и удивительный истерический симптом — мнимая (воображаемая) беременность. Этот симптом был центральным в переносных отношениях доктора Брейера и Анны О. Много лет спустя Йозеф Брейер рассказал Фрейду истинную причину прекращения лечения Берты Паппенгейм. «Вечером, того дня, когда все ее симптомы были устранены, его вызвали к ней еще раз. И он нашел ее смущенной и корчащейся от спазмов в животе. На вопрос, что случилось, она ответила: «На свет родилось дитя доктора Брейера», придя в ужас, он обратился в бегство передав пациентку своему коллеге». В тот момент, говорит Фрейд, у Брейера в руках был ключ, однако он не смог или не захотел им воспользоваться. ⁴ Именно этот истерический симптом послужил Фрейду толчком для изобретение психоанализа и построению концепции переноса.

Оригинал на английском

В нашем мире, мире лакановского психоанализа, мы порой говорим о том, что характерной чертой сегодняшнего времени является упадок власти или же влияния символического порядка и, соответственно, рост влияния воображаемого и реального. Это наблюдение вторит множеству других: замечанию Лиотара о крахе великих нарративов, упадку всеобщности (в пользу частного или же единичного, например, в описании постмодернизма Джеймсоном), или общей идее о угасании власти идеалов в политической или же социальной сферах (замещенной обществом “декаданса” с противоположной стороны политического спектра, согласно анализу Росса Дутата).

Лакан говорил об этом угасании идеалов или упадке господских означающих, когда рассматривал социальные явления 1960-ых годов, преимущественно в отношении студенческих протестов тех времен, что и было озвучено им во время семинара Изнанка Психоанализа. В дополнении к этому семинару, в расшифровке к встрече Лакана со студентами, он говорит о преобразовании восприятия идеалов молодежью в определенный режим наслаждения. Для более детального рассмотрения комментария Лакана и того, что происходило в то время во Франции, прочтите главы Эрика Лорана и Жака-Алена Миллера в Jacques Lacan and the Other Side of Psychoanalysis: Reflections on Seminar XVII.

Лакан, несмотря на то, что принадлежал Старому Миру, смог рассмотреть в событиях своего настоящего (в этот ключевой переходной момент всемирной истории) то, что получило свое развитие в будущем. В то время (1969-70) Лакан сделал ряд удивительно дальновидных замечаний: увеличение зависимости от наслаждения (то, что мы обычно называем современным консюмеризмом), усиление позиций наслаждения как спектакля (реалити-шоу, селебрити культура, и даже политическая борьба во время президентских выборов в США), способность технологий создавать либидинальные связи с людьми, о чем Лакан говорил в своей теории о латузе в Семинаре VII (теория смартфонов еще задолго до того, как они были изобретены), а также о снижении роли аффекта стыда (что очевидно на всех уровнях от личного до политического).

Но что мы можем сказать о сегодняшнем дне? В США и уже по всему миру мы находимся посреди новой серии протестов, что возникли в ответ на убийство Джорджа Флойда. И хотя это убийство не было единичным событием, но одним из длинного списка актов насилия или убийств темнокожего населения полицейскими в США, именно оно вызвало такую волну протестов, с которой США не сталкивалось за последние 50 лет.

Хотя подобного рода социальные движения в целом являются сложными и разнообразными (и даже включают небольшой элемент анархистских действий и грабежей, что объяснимо учитывая высокий уровень безработицы и бедности в стране), наиболее замечательно в нем то, что его центральным элементом являются три означающих: Black Lives Matter. Эти относительно новые означающие возникли из хештега #BlackLivesMatter в социальных сетях в 2013, как часть реакции социальных медиа на оправдание человека, который застрелил афроамериканского подростка Трэйвона Мартина во Флориде в 2012 году. Эти три означающих служат точкой консолидации разнообразных групп американцев (многих молодых людей, представителей всех рас), которые объединились в одно социальное движение, которое и идентифицируется с этими означающими, которые мы видим сегодня повсюду в сети и на улицах.

Интересно, что это не символическая идентификация во имя неких исторических идеалов, как это было с гражданскими правами определившими протесты шестидесятых. Мы говорим о принципиально новом означающем, о изобретении нового означающего неизмеримого эффекта, или же, пользуясь понятиями более позднего периода учения Лакана, изобретении новой кажимости, которая сказывается эффектом в реальном. 

Более того, мы сталкиваемся с крайне занимательным возвращением аффекта стыда, который, по наблюдениям Лакана, в шестидесятых пошел на убыль. Так одна из сильных сторон протестного движения Black Lives Matter состоит в том, что протестующие осуществляют функцию по воплощению Большого Другого как такового, и стыдят страну, особенно белую Америку, предъявляя ей претензию за непрекращающийся до сих пор расизм, множество лет спустя отмены рабства и законов Джима Кроу. Действительно, книга Ибрама X. Кенди Как быть антирасистом сегодня стала бестселлером в Соединенных Штатах, и основная гипотеза Кенди заключается в утверждении, которое мы могли бы выразить в терминах греймассианства, о том, что ‘противоречивая’ точка зрения на расизм (не-расизм) закрылась, что она теперь недоступна: человек может принять либо расистские, либо противоположные, анти-расистские позиции или идеалы. Это замечательная книга, который заставляет читателя столкнуться с собственной позицией в отношении расизма, что и происходит сегодня в общественных и протестных движениях, в дискуссиях по всей стране, а также и в организованной институциональной деятельности на территориях университетов и бизнеса.

Таким образом, в отличии от распространенных замечаний о том, что молодежь, движущая сила протестов в Соединенных Штатах, оторвана от общества и политики, мы обнаруживаем прямо противоположное. В действительности, молодежь значительно вовлечена в движение, которое уже начало оказывать реальное влияние в политической, социальной и экономической сферах. Кроме того, эти протесты, в отличие от того, что Лакан отмечал за французскими протестами конца 1960-х годов, являются протестами, организованными не вокруг наслаждения, но связанными с означающими, новыми означающими (а не старыми), означающими, которые обращаются к символическому идеалу, который позволил людям собраться вместе и преодолеть собственные идентичности во имя этого идеала.

Verhaeghe, P. & Declercq, F. (2002). Lacan’s analytical goal: «Le Sinthome» or the feminine way. In: L.Thurston (ed.), Essays on the final Lacan. Re-inventing the symptom. New York: The Other Press, pp. 59-83.

Вступление

Фрейдовский анализ начинался как терапевтическое лечение, направленное на устранение патологических симптомов. Более того, у Фрейда было намерение утвердить каузальное лечение, которое бы устраняло симптомы навсегда. Его начальный энтузиазм касательно психоанализа как психотерапии уступил дорогу более пессимистичному взгляду к концу его профессионального пути. Вместе с тем, он рассматривал аналитический процесс в качестве «бесконечного», таким образом превращая психоанализ в невозможную профессию. В то же время, он разработал целую новую теорию психопатологии.

Со времени открытия Фрейдом бессознательного, патологический процесс рассматривается на основе защит, среди которых заметное место занимает вытеснение. То, что вытеснение само по себе является уже вторичным моментом в рамках динамики патогенеза, было до известной степени забыто после Фрейда. Безусловно, вытеснение является разработкой (elaboration) защитного процесса против влечения. Уже с самого начала своей теории Фрейд различал двойственную структуру внутри симптома: с одной стороны влечение, с другой – психика. В лакановских терминах: Реальное и Символическое. Это явно налицо в первом клиническом исследовании Фрейда – случае Доры. В этом исследовании Фрейд не дополняет свою теорию защиты, которая уже была разработана в двух статьях по защитным психоневрозам ¹. Можно сказать, что сердцевина этого клинического случая содержится как раз в этой двойственной структуре, так как он фокусируется на Реальном, связанном с влечением моменте, который он именует “Somatische Entgegenkommen” (нем. «Готовность органа к соматическому отклику в ответ на психическое раздражение». — Прим.перев.). ² Позже, в «Трех очерках», это будет названо фиксацией влечения. ³ С этой точки зрения, конверсионные симптомы Доры можно исследовать в двух перспективах: Символического, то есть вытесненных означающих или физических репрезентантов, и Реального, связанного с влечением, в данном случае оральным влечением.

Фрейд подтвердит эту гибридную структуру симптома в своих последующих клинических случаях. Фобия маленького Ганса основывается на и одновременно противостоит оральному, анальному и скопическому влечениям; обсессии Человека-Крысы возвращают к скопическому и анальному влечениям; и то же самое имеет место для фобии и конверсионных симптомов Человека-Волка ⁴.

В свете этой двойственной структуры, каждый симптом должен быть исследован двумя путями. Для Лакана как фобические, так и конверсионные симптомы сводятся к формальной оболочке симптома, то есть посредством их Реальное влечения обретает Символическую форму. ⁵ Понимаемый таким образом симптом – Символическая конструкция, построенная вокруг Реального ядра jouissance. Словами Фрейда, это похоже на «песчинку, вокруг которой образуется перламутровая раковина.» ⁶ Реальное jouissance является основой или же корнем симптома, тогда как Символическое имеет отношение к верхней части конструкции.

Как Фрейд, так и Лакан обнаружили, что именно этот корень симптома в Реальном препятствует терапевтической эффективности. Им пришлось признать тот факт, что сопротивление определенных симптомов интерпретации и возобновление симптомов после или в течение анализа полностью обусловлены этим корнем влечения. Мы можем продемонстрировать это, ссылаясь на два клинических случая Фрейда, по которым продолжались наблюдения.

Через шесть лет после анализа у Фрейда, Человек-Волк предстал перед другим психоаналитиком, Рут Мак Брунсвик. Она заметила изменение в характере Человека-Волка, аналогичное имевшему место в его раннем детстве: «В нынешней перемене характера присутствовала та же регрессия на анально-садистский или мазохистский уровень, но с пассивной ролью пациента.» ⁷ Переведя в лакановскую терминологию, мы можем понять эту регрессию в качестве “refente” (франц. «раскалывание, прорезание»; технич.термин, устаревшая форма. — Прим.перев.), расщепления субъекта Реальным анального jouissance. Во всяком случае, это то, что подсказывает следующее замечание Брунсвик: «В этом месте я просила бы читателя освежить в памяти тот фрагмент истории болезни моего пациента, который был описан Фрейдом под названием «Из истории одного детского невроза». Весь детский материал проявился и здесь; ничего нового анализ не обнаружил.» ⁸ Данное замечание подтверждает идею, что изменение характера вызвано Реальным влечения и не имеет ни малейшего отношения к любому Символическому материалу, который не был бы проанализирован в ходе анализа с Фрейдом. Действительно, утверждение Брунсвик о том, что дальнейший анализ с Человеком-Волком не обнаружил нового материала, ведет к заключению, что два анализа с Фрейдом исчерпали все Символические аспекты симптома. Вытеснения, безусловно, были преодолены, но корень влечения, с другой стороны, не был приведен к бездействию. Более того, очевидно, что анализ с Брунсвик, а также все последующие, в этом смысле не добились успеха; в возрасте 77 лет Человек-Волк был все еще терзаем анальным влечением.

Говоря о Доре, можно применить тот же логический ход мысли. Комментарий, опубликованный Феликсом Дойчем пятьдесят лет спустя анализа Доры у Фрейда, показывает, что первичные симптомы – катар, нервный кашель и афония – вернулись в своей первоначальной форме. ⁹ Очевидно, ограниченного анализа, предпринятого с ней Фрейдом, было достаточно для устранения Символического материала ее симптомов, но он не затронул отношения субъекта и орального влечения. Вследствие этого, оральное влечение вновь включило себя в цепочку означающих. ¹⁰

Таким образом, неудивительно, что Лакан рассматривает влечение как занимающее центральное место в том, что он именует наследием Фрейда. И действительно, вывод Фрейда после пятидесяти лет клинической практики может быть обобщен следующим образом: именно влечение определяет устойчивый успех лечения. ¹¹ Такую же эволюцию можно обнаружить в работе Лакана: ранний Лакан будет фокусироваться на Символическом и Воображаемом, но начиная с Семинара 11 (1964) наибольшее внимание уделяется Реальному и влечению. Читать далее Пол Верхаге и Фредерик Деклерк. Цель анализа Лакана: синтом или путь женщины

В семидесятых одновременно с популяризацией диагноза “пограничное расстройство” начался также и рост числа таких пациентов, которым были свойственны четыре основные черты этого синдрома, статистически выделенные в 1968 году Гринкером:

• агрессивность и склонность к гневу;
• проблемы с аффективными отношениями: анаклитическими, зависимыми, дополняющими, но не взаимными;
• проблемы с идентичностью;
• чувство депрессии, но не меланхолического характера, а скорее связанное с затворничеством. ¹

Те расхождения, которые существуют среди клиницистов в отношении этого феномена, не связаны с оценкой распространенности этого синдрома, а касаются вопроса о происхождении этого расстройства и его интерпретации. Наиболее распространенное объяснение этого феномена связывает его с прогрессом в знании о психическом функционировании, благодаря которому и удалось выделить это прежде игнорируемое заболевание. Но мы не можем придерживаться столь обманчивой и оптимистичной точки зрения, сглаживающей неровности в прогрессе научного знания. Достаточно ознакомиться с работами основных теоретиков этого концепта, чтобы столкнуться с сомнениями в отношении верности упомянутого утверждения, так как все они серьезно расходятся в отношении самой природы этого расстройства, например, Кернберг считает пограничное расстройство стабильной структурой, тогда как Бержере считает его неструктурированным состоянием. Стоит также отметить, что Когут отрицает существование пограничной организации, но выделяет в этом же клиническом поле, с одной стороны, психозы и пограничные случаи, а с другой — нарциссическую личность, которая развивают специфические формы переноса ². И так, часть теоретиков считают пограничное состояние некой скрытой формой психоза, вторые — недифференцированным состояниям, тогда как третьи утверждают, что это некий атипичный невроз. Подобное расхождение в столь существенном вопросе не позволяет нам согласиться с утверждением о возникновении пограничного расстройства вследствии прогресса в знании о функционировании психики. Читать далее Жан-Клод Малеваль. Почему так много пограничных расстройств?

Esthela Solano-Suarez «Identification au symptôme à la fin de l’analyse» Ornicar?

Для того чтобы говорить об идентификации с симптомом в конце анализа, нам необходимо принять гипотезу, согласно которой аналитический опыт, на своем завершающем этапе может произвести беспрецедентную связь с симптомом в терминах идентификации.

Лакан за время своего преподавания всего один раз высказывает подобное суждение, 16 ноября 1976 и то, только в форме вопроса. Впрочем, как учил сам Лакан: мы задаем вопросы не для того чтобы получать ответы, а что вопрос уже возникает как последствие ответа, который логически ему предшествует. Таким образом, мы могли бы предположить, что этим вопросом Лакан делится с нами чем-то, что он нашел в своей аналитической практике. В этом плане, если идентификация с симптомом в конце анализа становится для нас вопросом, то возможно как раз из-за ответа, который находится перед ним.

Ответ может происходить только из того чему учит нас аналитический опыт. В этом отношении Фрейд, изобретением психоанализа, пролагает путь для нового типа социальной связи. Если аналитический дискурс был способен возникнуть, то только в силу того что Фрейд, послушный истерику, начал верить что симптом о чём-то говорит. Затем, он подтвердил тот факт, что симптом не только говорит, но что он также реализует цель удовольствия. Психоанализ — это эпистемологическое последствие, выработка (élaboration) знания, произведенного в результате возникновения симптома. И эта выработка является следствием обхождения с симптомом, обхождения, которое является частью практики. В этом смысле, мы можем сказать, что люди приходят на анализ через дверь симптома.

Первый шаг, благодаря которому начинается психоанализ, должен совершаться всякий раз сызнова. Почему люди начинают свой анализ? Потому что они страдают от чего-то такого, от чего им хотелось бы избавиться. То, от чего они страдают переносится как недовольство, как что-то чуждое, что-то что беспокоит, лишает свободы, сковывает, принуждает. То, что они испытывают, замечают за собой, воплощают в своих действиях и от чего страдают навязывается как что-то чуждое наиболее интимному для их я. Это беспокоящая экстимность (extimite), интрузивная воля в я, более сильная чем я, которая “находится вне моего контроля!” Читать далее Эстелла Солано-Суарез. Идентификация с симптомом в конце анализа

Представляем вам перевод первой половины одной из важных работ Вольфганга Гигериха.

Но кто так безгранично тоскует по жизни? Только тот, кто ею не владеет, кто ушел с проторенного пути — одинокий человек.

Зигфрид Кракауэр (1913)

Одним из наиболее громких голосов, занимавшихся в течение прошлого века вопросом “смысла жизни” или, как мы могли бы перефразировать, вопросом “мифических”, “религиозных”, или “метафизических” смыслов, был голос Карла Густава Юнга. Движение его мысли пролегало меж двух полюсов. С одной стороны мы видим его неустанный диагноз, утверждение того, что “очевидно, у нас больше нет мифа”. “Наш миф стал немым и не дает никаких ответов”. Сегодня “мы стоим с пустыми руками, изумленные, и озадаченные […]”. “Нет больше богов, которых мы могли бы призвать […]” Юнг даже утверждал, что “нам лучше выступить с решительным признанием собственной духовной бедности и утраты символов, вместо того, чтобы вступать в наследство, законными наследниками которого мы совсем не являемся”. Он прекрасно понимал, что современный человек пребывает наедине с самим собой, там “где в холодном свете сознания, пустое убожество мира достигает самих звезд”. Другой полюс его взглядов о смысле выходит на передний план, когда на свой диагноз (“нет, очевидно, у нас больше нет мифа”), он немедленно реагирует удивительным вопросом: “Но тогда что есть Ваш миф? Миф, в котором Вы на самом деле живете?” Юнг не признавал “нет” в качестве ответа. Он придерживался мнения, что значение обязательно присутствует и что утрата смысла в современном мире является основной причиной невроза. Невроз происходит из “бессмысленности и бесцельности” жизней тех, кто от него страдает. “Все банально, все есть ‘ни что иное как’; и это является причиной того, почему люди страдают от неврозов”. “Вы видите, человек нуждается в символической жизни, причём нуждается остро”.

Как в диагнозе утраты смысла, так и в идее крайней потребности в нём (которые появляются вместе в заявлении Юнга о том, что мы “даже не можем понять, что ни один миф не придет к нам на помощь, хотя мы и испытываем в нем насущную необходимость”) нет ничего нового. Данные вопросы уже были исследованы и над их решением трудились различными способами на протяжении, по крайней мере, ста лет до Юнга. XIX век не только открыл то, что приобрело известность под модным словечком “нигилизм”, определенным Ницше как отсутствие цели, отсутствие ответа на вопрос “Зачем?”; он также отчаянно пытался работал над созданием новой, окончательной цели жизни в виде новейшей утопичной системы. Достаточно упомянуть следующие три примера: Кьеркегор предложил прыжок в веру, Маркс обещал коммунистическое общество, а Ницше возлагал всю свою надежду на долгожданное появление того, кто ему виделся под символическим именем “Дионис”, который бы явился и вдохновил “Ариадну”, брошенную душу, готовую принять Диониса, покончив, таким образом, с бесплодностью XIX века.

Читать далее

В Bloomsday 1975 года по приглашению Жака Обера [Jacques Aubert] Лакан открывал пятый Международный Симпозиум по Джойсу в Сорбонне. Лекция Лакана была озаглавлена “Joyce le symptôme”. Его семинар того же академического года (Семинар XXIII: Le sinthome) был посвящен этой же теме. Когда Обер попросил Лакана предоставить текст этой лекции для публикации в сборнике материалов Конференции, Лакан предоставил ему сильно измененную версию, которая и была опубликована в 1979 году в сборнике Joyce & Paris.

Этим вечером я хотел бы вернуться к самому Семинару и к первой версии “Joyce le symptôme”, которая была расшифрована Эриком Лораном и опубликована Жаком-Аленом Миллером в 1982 году. Что поражает в чтении этой лекции вместе с чтением Семинара, так это то, что наиболее принципиальные моменты в течении года претерпели лишь незначительные изменения. Лакан совершает ряд открытий, который привели к практически незаметным изменениям его позиции, но основные важные замечания выделенные им из работы Джойса никоим образом не меняются с начала и до конца Семинара. И так, начнём с того, что еще до Семинара в отношении Джойса Лакан уже сделал два важных замечания, которые и определяли его исследование от начала и до конца.

Читать текст далее

Скачать pdf