Dream Work

Оригинал на английском

В нашем мире, мире лакановского психоанализа, мы порой говорим о том, что характерной чертой сегодняшнего времени является упадок власти или же влияния символического порядка и, соответственно, рост влияния воображаемого и реального. Это наблюдение вторит множеству других: замечанию Лиотара о крахе великих нарративов, упадку всеобщности (в пользу частного или же единичного, например, в описании постмодернизма Джеймсоном), или общей идее о угасании власти идеалов в политической или же социальной сферах (замещенной обществом “декаданса” с противоположной стороны политического спектра, согласно анализу Росса Дутата).

Лакан говорил об этом угасании идеалов или упадке господских означающих, когда рассматривал социальные явления 1960-ых годов, преимущественно в отношении студенческих протестов тех времен, что и было озвучено им во время семинара Изнанка Психоанализа. В дополнении к этому семинару, в расшифровке к встрече Лакана со студентами, он говорит о преобразовании восприятия идеалов молодежью в определенный режим наслаждения. Для более детального рассмотрения комментария Лакана и того, что происходило в то время во Франции, прочтите главы Эрика Лорана и Жака-Алена Миллера в Jacques Lacan and the Other Side of Psychoanalysis: Reflections on Seminar XVII.

Лакан, несмотря на то, что принадлежал Старому Миру, смог рассмотреть в событиях своего настоящего (в этот ключевой переходной момент всемирной истории) то, что получило свое развитие в будущем. В то время (1969-70) Лакан сделал ряд удивительно дальновидных замечаний: увеличение зависимости от наслаждения (то, что мы обычно называем современным консюмеризмом), усиление позиций наслаждения как спектакля (реалити-шоу, селебрити культура, и даже политическая борьба во время президентских выборов в США), способность технологий создавать либидинальные связи с людьми, о чем Лакан говорил в своей теории о латузе в Семинаре VII (теория смартфонов еще задолго до того, как они были изобретены), а также о снижении роли аффекта стыда (что очевидно на всех уровнях от личного до политического).

Но что мы можем сказать о сегодняшнем дне? В США и уже по всему миру мы находимся посреди новой серии протестов, что возникли в ответ на убийство Джорджа Флойда. И хотя это убийство не было единичным событием, но одним из длинного списка актов насилия или убийств темнокожего населения полицейскими в США, именно оно вызвало такую волну протестов, с которой США не сталкивалось за последние 50 лет.

Хотя подобного рода социальные движения в целом являются сложными и разнообразными (и даже включают небольшой элемент анархистских действий и грабежей, что объяснимо учитывая высокий уровень безработицы и бедности в стране), наиболее замечательно в нем то, что его центральным элементом являются три означающих: Black Lives Matter. Эти относительно новые означающие возникли из хештега #BlackLivesMatter в социальных сетях в 2013, как часть реакции социальных медиа на оправдание человека, который застрелил афроамериканского подростка Трэйвона Мартина во Флориде в 2012 году. Эти три означающих служат точкой консолидации разнообразных групп американцев (многих молодых людей, представителей всех рас), которые объединились в одно социальное движение, которое и идентифицируется с этими означающими, которые мы видим сегодня повсюду в сети и на улицах.

Интересно, что это не символическая идентификация во имя неких исторических идеалов, как это было с гражданскими правами определившими протесты шестидесятых. Мы говорим о принципиально новом означающем, о изобретении нового означающего неизмеримого эффекта, или же, пользуясь понятиями более позднего периода учения Лакана, изобретении новой кажимости, которая сказывается эффектом в реальном. 

Более того, мы сталкиваемся с крайне занимательным возвращением аффекта стыда, который, по наблюдениям Лакана, в шестидесятых пошел на убыль. Так одна из сильных сторон протестного движения Black Lives Matter состоит в том, что протестующие осуществляют функцию по воплощению Большого Другого как такового, и стыдят страну, особенно белую Америку, предъявляя ей претензию за непрекращающийся до сих пор расизм, множество лет спустя отмены рабства и законов Джима Кроу. Действительно, книга Ибрама X. Кенди Как быть антирасистом сегодня стала бестселлером в Соединенных Штатах, и основная гипотеза Кенди заключается в утверждении, которое мы могли бы выразить в терминах греймассианства, о том, что ‘противоречивая’ точка зрения на расизм (не-расизм) закрылась, что она теперь недоступна: человек может принять либо расистские, либо противоположные, анти-расистские позиции или идеалы. Это замечательная книга, который заставляет читателя столкнуться с собственной позицией в отношении расизма, что и происходит сегодня в общественных и протестных движениях, в дискуссиях по всей стране, а также и в организованной институциональной деятельности на территориях университетов и бизнеса.

Таким образом, в отличии от распространенных замечаний о том, что молодежь, движущая сила протестов в Соединенных Штатах, оторвана от общества и политики, мы обнаруживаем прямо противоположное. В действительности, молодежь значительно вовлечена в движение, которое уже начало оказывать реальное влияние в политической, социальной и экономической сферах. Кроме того, эти протесты, в отличие от того, что Лакан отмечал за французскими протестами конца 1960-х годов, являются протестами, организованными не вокруг наслаждения, но связанными с означающими, новыми означающими (а не старыми), означающими, которые обращаются к символическому идеалу, который позволил людям собраться вместе и преодолеть собственные идентичности во имя этого идеала.

Verhaeghe, P. & Declercq, F. (2002). Lacan’s analytical goal: «Le Sinthome» or the feminine way. In: L.Thurston (ed.), Essays on the final Lacan. Re-inventing the symptom. New York: The Other Press, pp. 59-83.

Вступление

Фрейдовский анализ начинался как терапевтическое лечение, направленное на устранение патологических симптомов. Более того, у Фрейда было намерение утвердить каузальное лечение, которое бы устраняло симптомы навсегда. Его начальный энтузиазм касательно психоанализа как психотерапии уступил дорогу более пессимистичному взгляду к концу его профессионального пути. Вместе с тем, он рассматривал аналитический процесс в качестве «бесконечного», таким образом превращая психоанализ в невозможную профессию. В то же время, он разработал целую новую теорию психопатологии.

Со времени открытия Фрейдом бессознательного, патологический процесс рассматривается на основе защит, среди которых заметное место занимает вытеснение. То, что вытеснение само по себе является уже вторичным моментом в рамках динамики патогенеза, было до известной степени забыто после Фрейда. Безусловно, вытеснение является разработкой (elaboration) защитного процесса против влечения. Уже с самого начала своей теории Фрейд различал двойственную структуру внутри симптома: с одной стороны влечение, с другой – психика. В лакановских терминах: Реальное и Символическое. Это явно налицо в первом клиническом исследовании Фрейда – случае Доры. В этом исследовании Фрейд не дополняет свою теорию защиты, которая уже была разработана в двух статьях по защитным психоневрозам ¹. Можно сказать, что сердцевина этого клинического случая содержится как раз в этой двойственной структуре, так как он фокусируется на Реальном, связанном с влечением моменте, который он именует “Somatische Entgegenkommen” (нем. «Готовность органа к соматическому отклику в ответ на психическое раздражение». — Прим.перев.). ² Позже, в «Трех очерках», это будет названо фиксацией влечения. ³ С этой точки зрения, конверсионные симптомы Доры можно исследовать в двух перспективах: Символического, то есть вытесненных означающих или физических репрезентантов, и Реального, связанного с влечением, в данном случае оральным влечением.

Фрейд подтвердит эту гибридную структуру симптома в своих последующих клинических случаях. Фобия маленького Ганса основывается на и одновременно противостоит оральному, анальному и скопическому влечениям; обсессии Человека-Крысы возвращают к скопическому и анальному влечениям; и то же самое имеет место для фобии и конверсионных симптомов Человека-Волка ⁴.

В свете этой двойственной структуры, каждый симптом должен быть исследован двумя путями. Для Лакана как фобические, так и конверсионные симптомы сводятся к формальной оболочке симптома, то есть посредством их Реальное влечения обретает Символическую форму. ⁵ Понимаемый таким образом симптом – Символическая конструкция, построенная вокруг Реального ядра jouissance. Словами Фрейда, это похоже на «песчинку, вокруг которой образуется перламутровая раковина.» ⁶ Реальное jouissance является основой или же корнем симптома, тогда как Символическое имеет отношение к верхней части конструкции.

Как Фрейд, так и Лакан обнаружили, что именно этот корень симптома в Реальном препятствует терапевтической эффективности. Им пришлось признать тот факт, что сопротивление определенных симптомов интерпретации и возобновление симптомов после или в течение анализа полностью обусловлены этим корнем влечения. Мы можем продемонстрировать это, ссылаясь на два клинических случая Фрейда, по которым продолжались наблюдения.

Через шесть лет после анализа у Фрейда, Человек-Волк предстал перед другим психоаналитиком, Рут Мак Брунсвик. Она заметила изменение в характере Человека-Волка, аналогичное имевшему место в его раннем детстве: «В нынешней перемене характера присутствовала та же регрессия на анально-садистский или мазохистский уровень, но с пассивной ролью пациента.» ⁷ Переведя в лакановскую терминологию, мы можем понять эту регрессию в качестве “refente” (франц. «раскалывание, прорезание»; технич.термин, устаревшая форма. — Прим.перев.), расщепления субъекта Реальным анального jouissance. Во всяком случае, это то, что подсказывает следующее замечание Брунсвик: «В этом месте я просила бы читателя освежить в памяти тот фрагмент истории болезни моего пациента, который был описан Фрейдом под названием «Из истории одного детского невроза». Весь детский материал проявился и здесь; ничего нового анализ не обнаружил.» ⁸ Данное замечание подтверждает идею, что изменение характера вызвано Реальным влечения и не имеет ни малейшего отношения к любому Символическому материалу, который не был бы проанализирован в ходе анализа с Фрейдом. Действительно, утверждение Брунсвик о том, что дальнейший анализ с Человеком-Волком не обнаружил нового материала, ведет к заключению, что два анализа с Фрейдом исчерпали все Символические аспекты симптома. Вытеснения, безусловно, были преодолены, но корень влечения, с другой стороны, не был приведен к бездействию. Более того, очевидно, что анализ с Брунсвик, а также все последующие, в этом смысле не добились успеха; в возрасте 77 лет Человек-Волк был все еще терзаем анальным влечением.

Говоря о Доре, можно применить тот же логический ход мысли. Комментарий, опубликованный Феликсом Дойчем пятьдесят лет спустя анализа Доры у Фрейда, показывает, что первичные симптомы – катар, нервный кашель и афония – вернулись в своей первоначальной форме. ⁹ Очевидно, ограниченного анализа, предпринятого с ней Фрейдом, было достаточно для устранения Символического материала ее симптомов, но он не затронул отношения субъекта и орального влечения. Вследствие этого, оральное влечение вновь включило себя в цепочку означающих. ¹⁰

Таким образом, неудивительно, что Лакан рассматривает влечение как занимающее центральное место в том, что он именует наследием Фрейда. И действительно, вывод Фрейда после пятидесяти лет клинической практики может быть обобщен следующим образом: именно влечение определяет устойчивый успех лечения. ¹¹ Такую же эволюцию можно обнаружить в работе Лакана: ранний Лакан будет фокусироваться на Символическом и Воображаемом, но начиная с Семинара 11 (1964) наибольшее внимание уделяется Реальному и влечению. Читать далее Пол Верхаге и Фредерик Деклерк. Цель анализа Лакана: синтом или путь женщины

В семидесятых одновременно с популяризацией диагноза “пограничное расстройство” начался также и рост числа таких пациентов, которым были свойственны четыре основные черты этого синдрома, статистически выделенные в 1968 году Гринкером:

• агрессивность и склонность к гневу;
• проблемы с аффективными отношениями: анаклитическими, зависимыми, дополняющими, но не взаимными;
• проблемы с идентичностью;
• чувство депрессии, но не меланхолического характера, а скорее связанное с затворничеством. ¹

Те расхождения, которые существуют среди клиницистов в отношении этого феномена, не связаны с оценкой распространенности этого синдрома, а касаются вопроса о происхождении этого расстройства и его интерпретации. Наиболее распространенное объяснение этого феномена связывает его с прогрессом в знании о психическом функционировании, благодаря которому и удалось выделить это прежде игнорируемое заболевание. Но мы не можем придерживаться столь обманчивой и оптимистичной точки зрения, сглаживающей неровности в прогрессе научного знания. Достаточно ознакомиться с работами основных теоретиков этого концепта, чтобы столкнуться с сомнениями в отношении верности упомянутого утверждения, так как все они серьезно расходятся в отношении самой природы этого расстройства, например, Кернберг считает пограничное расстройство стабильной структурой, тогда как Бержере считает его неструктурированным состоянием. Стоит также отметить, что Когут отрицает существование пограничной организации, но выделяет в этом же клиническом поле, с одной стороны, психозы и пограничные случаи, а с другой — нарциссическую личность, которая развивают специфические формы переноса ². И так, часть теоретиков считают пограничное состояние некой скрытой формой психоза, вторые — недифференцированным состояниям, тогда как третьи утверждают, что это некий атипичный невроз. Подобное расхождение в столь существенном вопросе не позволяет нам согласиться с утверждением о возникновении пограничного расстройства вследствии прогресса в знании о функционировании психики. Читать далее Жан-Клод Малеваль. Почему так много пограничных расстройств?

Esthela Solano-Suarez «Identification au symptôme à la fin de l’analyse» Ornicar?

Для того чтобы говорить об идентификации с симптомом в конце анализа, нам необходимо принять гипотезу, согласно которой аналитический опыт, на своем завершающем этапе может произвести беспрецедентную связь с симптомом в терминах идентификации.

Лакан за время своего преподавания всего один раз высказывает подобное суждение, 16 ноября 1976 и то, только в форме вопроса. Впрочем, как учил сам Лакан: мы задаем вопросы не для того чтобы получать ответы, а что вопрос уже возникает как последствие ответа, который логически ему предшествует. Таким образом, мы могли бы предположить, что этим вопросом Лакан делится с нами чем-то, что он нашел в своей аналитической практике. В этом плане, если идентификация с симптомом в конце анализа становится для нас вопросом, то возможно как раз из-за ответа, который находится перед ним.

Ответ может происходить только из того чему учит нас аналитический опыт. В этом отношении Фрейд, изобретением психоанализа, пролагает путь для нового типа социальной связи. Если аналитический дискурс был способен возникнуть, то только в силу того что Фрейд, послушный истерику, начал верить что симптом о чём-то говорит. Затем, он подтвердил тот факт, что симптом не только говорит, но что он также реализует цель удовольствия. Психоанализ — это эпистемологическое последствие, выработка (élaboration) знания, произведенного в результате возникновения симптома. И эта выработка является следствием обхождения с симптомом, обхождения, которое является частью практики. В этом смысле, мы можем сказать, что люди приходят на анализ через дверь симптома.

Первый шаг, благодаря которому начинается психоанализ, должен совершаться всякий раз сызнова. Почему люди начинают свой анализ? Потому что они страдают от чего-то такого, от чего им хотелось бы избавиться. То, от чего они страдают переносится как недовольство, как что-то чуждое, что-то что беспокоит, лишает свободы, сковывает, принуждает. То, что они испытывают, замечают за собой, воплощают в своих действиях и от чего страдают навязывается как что-то чуждое наиболее интимному для их я. Это беспокоящая экстимность (extimite), интрузивная воля в я, более сильная чем я, которая “находится вне моего контроля!” Читать далее Эстелла Солано-Суарез. Идентификация с симптомом в конце анализа

Представляем вам перевод первой половины одной из важных работ Вольфганга Гигериха.

Но кто так безгранично тоскует по жизни? Только тот, кто ею не владеет, кто ушел с проторенного пути — одинокий человек.

Зигфрид Кракауэр (1913)

Одним из наиболее громких голосов, занимавшихся в течение прошлого века вопросом “смысла жизни” или, как мы могли бы перефразировать, вопросом “мифических”, “религиозных”, или “метафизических” смыслов, был голос Карла Густава Юнга. Движение его мысли пролегало меж двух полюсов. С одной стороны мы видим его неустанный диагноз, утверждение того, что “очевидно, у нас больше нет мифа”. “Наш миф стал немым и не дает никаких ответов”. Сегодня “мы стоим с пустыми руками, изумленные, и озадаченные […]”. “Нет больше богов, которых мы могли бы призвать […]” Юнг даже утверждал, что “нам лучше выступить с решительным признанием собственной духовной бедности и утраты символов, вместо того, чтобы вступать в наследство, законными наследниками которого мы совсем не являемся”. Он прекрасно понимал, что современный человек пребывает наедине с самим собой, там “где в холодном свете сознания, пустое убожество мира достигает самих звезд”. Другой полюс его взглядов о смысле выходит на передний план, когда на свой диагноз (“нет, очевидно, у нас больше нет мифа”), он немедленно реагирует удивительным вопросом: “Но тогда что есть Ваш миф? Миф, в котором Вы на самом деле живете?” Юнг не признавал “нет” в качестве ответа. Он придерживался мнения, что значение обязательно присутствует и что утрата смысла в современном мире является основной причиной невроза. Невроз происходит из “бессмысленности и бесцельности” жизней тех, кто от него страдает. “Все банально, все есть ‘ни что иное как’; и это является причиной того, почему люди страдают от неврозов”. “Вы видите, человек нуждается в символической жизни, причём нуждается остро”.

Как в диагнозе утраты смысла, так и в идее крайней потребности в нём (которые появляются вместе в заявлении Юнга о том, что мы “даже не можем понять, что ни один миф не придет к нам на помощь, хотя мы и испытываем в нем насущную необходимость”) нет ничего нового. Данные вопросы уже были исследованы и над их решением трудились различными способами на протяжении, по крайней мере, ста лет до Юнга. XIX век не только открыл то, что приобрело известность под модным словечком “нигилизм”, определенным Ницше как отсутствие цели, отсутствие ответа на вопрос “Зачем?”; он также отчаянно пытался работал над созданием новой, окончательной цели жизни в виде новейшей утопичной системы. Достаточно упомянуть следующие три примера: Кьеркегор предложил прыжок в веру, Маркс обещал коммунистическое общество, а Ницше возлагал всю свою надежду на долгожданное появление того, кто ему виделся под символическим именем “Дионис”, который бы явился и вдохновил “Ариадну”, брошенную душу, готовую принять Диониса, покончив, таким образом, с бесплодностью XIX века.

Читать далее

В Bloomsday 1975 года по приглашению Жака Обера [Jacques Aubert] Лакан открывал пятый Международный Симпозиум по Джойсу в Сорбонне. Лекция Лакана была озаглавлена “Joyce le symptôme”. Его семинар того же академического года (Семинар XXIII: Le sinthome) был посвящен этой же теме. Когда Обер попросил Лакана предоставить текст этой лекции для публикации в сборнике материалов Конференции, Лакан предоставил ему сильно измененную версию, которая и была опубликована в 1979 году в сборнике Joyce & Paris.

Этим вечером я хотел бы вернуться к самому Семинару и к первой версии “Joyce le symptôme”, которая была расшифрована Эриком Лораном и опубликована Жаком-Аленом Миллером в 1982 году. Что поражает в чтении этой лекции вместе с чтением Семинара, так это то, что наиболее принципиальные моменты в течении года претерпели лишь незначительные изменения. Лакан совершает ряд открытий, который привели к практически незаметным изменениям его позиции, но основные важные замечания выделенные им из работы Джойса никоим образом не меняются с начала и до конца Семинара. И так, начнём с того, что еще до Семинара в отношении Джойса Лакан уже сделал два важных замечания, которые и определяли его исследование от начала и до конца.

Читать текст далее

Скачать pdf

Текущее состояние клиники охвачено полным демонтажем категорий невроза, психоза и перверсии и продвижению новых синдромных континуумов, реорганизованных вокруг практики назначения лекарственных препаратов. Поскольку они по-прежнему структурированы текстами Фрейда, то можно предположить, что эти категории психоаналитической клиники всё-таки приняты во внимание. Таким образом, в психоанализе дебаты о клинических проблемах разошлись между позициями, которые предлагают сохранить, изменить или отказаться от фрейдовских категорий. Степень принуждения к рецептурным лекарствам различается в соответствии с той клинической областью, о которой идет речь, поэтому и решения могут разниться.

Я хотел бы исследовать клиническую проблему меланхолии в пределах этих более общих вопросов. С психиатрической точки зрения, эта проблема находится под постоянным анализом. Без этого термина не проходят главные конференции на тему депрессии, хронической ли или же не хронической, устойчивой или неустойчивой. Чувство новизны начинает исчезать, но сами эти постоянные встречи скрепляют новую парадигму и стремятся по аналогии расширить новую перспективу в соседние клинические области.

В клинике, на стыке психиатрии и психоанализа, мы больше не находимся в моменте смены ориентиров и подходов в отношении фрейдовской перспективы. Сейчас мы находимся в состоянии нового консенсуса, который должен быть объектом обзорных публикаций. И так, я начну с того, что задействую различные факторы смещения, которые и создали этот новый гомеостаз. Потом мы можем прочитать Лакана, чтобы снова найти нить фрейдовских апорий. После того, как мы перечитаем Фрейда, то, наконец, сможем очертить программу той работы, которая позволит нам реорганизовать клиническую перспективу нашего времени фрейдовским образом. Читать далее Эрик Лоран. Меланхолия — боль существования и нравственная тру­сость

Не датировано, согласно редакторам Anfänge он был вложен в письмо от 7 января 1895 года. Текст взят из The Complete Letters of Sigmund Freud to Wilhelm Fliess 1887-1904, Translated and Edited by Jeffrey Moussaieff Masson (The Belknap Press of Harvard University Press, Cambridge, Massachusetts, and London, England, 1985).

I

Мы располагаем следующими фактами:

1. Существуют явные свидетельства наличия связи между меланхолией и [сексуальной] анестезией, что подтверждается {1} данными о том, что столь многим случаям меланхолии предшествует длительная история анестезии, {2} наблюдениями о том, что всё, что вызывает анестезию, способствует развитию меланхолии, и {3} существованием такого типа женщин, психически крайне несостоятельных, у которых страстное влечение легко превращается в меланхолию, и которые также анестетичны.
2. Меланхолия развивается как интенсификация неврастении посредством мастурбации.
3. Меланхолия обычно случается вместе с сильным приступом тревоги.
4. Типичный и крайней формой меланхолии, похоже, является периодическая или циклическая наследуемая форма.

II

Для того, чтобы как-то продвинуться в работе с этим материалом, нам нужны несколько надёжных отправных позиций. Они, похоже, могут быть представлены в следующих замечаниях:

1. Свойственным меланхолии аффектом является скорбь, то есть тоска по чему-то утраченному. И потому в меланхолии это должен быть вопрос утраты, точнее, утраты связанной с инстинктивной жизнью.
2. Неврозом, связанным с растройством питания, наряду с меланхолией является анорексия. Известная anorexia nervosa молодых девочек, по моему мнению (основываясь на внимательных наблюдениях), — это меланхолия, в которой сексуальность не получила развития. Пациентка настаивала, что она не ест, потому что у неё нет аппетита, а не по каким-либо иным причинам. Утрата аппетита, если выразить её в сексуальных красках, это утрата либидо.

Можно начать с идеи о том, что меланхолия заключается в скорби по утрате либидо.

Ещё предстоит увидеть, объясняет ли эта формула случаи и характерные черты меланхолии, о чём мы и будем говорить на основе схематической диаграммы сексуальности.
Читать далее Зигмунд Фрейд. Черновик G. Меланхолия

К 90-ой годовщине со дня рождения Джеймса Хиллмана, представляем вам отрывок из его книги «Пересмотр психологии»

Архетипическая психология видит различные фундаментальные идеи психики выражениями тех или иных персонажей: Героя, Нимфы, Матери, Сенекса, Ребёнка, Трикстера, Амазонки, Пуэра и множества других отдельных типажей, несущих на себе имена и истории Богов. Они — это базовые метафоры. Они предоставляют нам образцы того как нам мыслить, чувствовать, и того, как нам поступать. Также они наделяют любую психическую деятельность (будь то мышление, чувства, восприятие или же память) собственной имагинальной жизнью, своей внутренней связностью, а также своими силой, настойчивостью и понятностью. Эти персонажи упорядочивают наши личности, удерживают значимыми те отрывки и фрагменты поведения, которые мы называем эмоциями, воспоминаниями, взглядами или же мотивами. Когда мы теряем из виду эти архетипические фигуры, то становимся, в некотором смысле, психологически безумными, то есть, не «учитывая» эти метафорические основы мы «сходим с ума» и оказываемся там, где все идеи буквализируются в истории, обществе, клинической психопатологии или же метафизических истинах. И потом мы пытаемся понять происходящее внутри с помощью наблюдения за внешним миром, выворачиваясь наизнанку, утрачивая как значимую интериорность жизненных событий, так и наш собственный внутренний мир.

С ослаблением и потускнением наших представлений об архетипических предпосылках наших идей, наши поступки всё чаще застревают в различных ролях. Мы оказываемся захвачены типичными проблемами, лишаясь связи с той архетипической фантазией, которую мы и отыгрываем. Даже опираясь на наилучшие моральные принципы, политические цели, или философские методы, мы, тем не менее, остаёмся психологически наивны. И даже разум, столь совершенный инструмент, лишается глубины своей проницательности, когда забывает о той божественной фигуре, которая стоит за ним.

Я уже как-то пытался раскрыть эту психологическую наивность нашей веры в будущее, нашего культа развития, зрелости и независимости, наших поисков истоков или же утраченного детства среди исторических, языковых и первобытных начал, а также и те определённо слабые рассуждения, которые способствуют продвижению этих идей, — всё это я рассматривал в связи с архетипом ребёнка («Покидая ребёнка» [Abandoning Child]). В другой своей работе я исследовал ещё одну специфическую структуру, ту архетипическую основу начного маскулинного сознания, которое я называл аполлоническим, и которое оказывается слепо к вопросам женской анатомии, теориям оплодотворения и размножения, эмбриогенеза, и истерии, на месте которых оно всегда обнаруживает женскую неполноценность, несмотря и, скорее, благодаря своему научному методу и «объективным» стремлениям («Миф анализа»). И в этом случае мы также обнаруживаем, что разум служит некой архетипической перспективе. Ещё один пример этому можно найти в работе W.K.C. Guthrie («In the beginning»), который связывает «идею прогресса» с «абсолютно персонализированной мифологической фигурой» Прометея, «Бога Предвидения». Иные примеры раскрытия мифологических фигур в различных идеях могут предоставить Stein, Miller, Mayr.

Где ещё бы мы могли находиться, кроме как в рамках тех или иных мифологических мотивов, перспектив, направляющих человеческих существ, подобных древним представленияv о том, что миром правил Олимп и даймоны, силы и различные персонифицированные принципы, которые сегодня мы называем «бессознательным», возможно, лишь по той причине, что мы сталь столь неосознанны в их отношении. Существует онтологическая необходимость в этой сцене наших поступков и нас как актёрах, которая также ограничена этими предполагаемыми идеями, которые глубинная психология называет «бессознательными проекциями» и «отыгрыванием», когда вызываемая ими слепота оказывается заметна для кого-то другого: «Разве ты не видишь, что ты сейчас делаешь?». «Разве ты не понимаешь мою точку зрения?» Но мы не можем понять, так как находимся в сетях определённых представлений, которыми мы обладаем не только из-за какого-то набора ценностей, или же ввиду культурных и социо-исторических условий. Внутри и позади этих идей, наделяя их инстинктивной убедительностью, либидинальной наполненностью восхищением и стойкостью, универсальной узнаваемостью, стоят архетипы, столь немногочисленные и повторяющиеся в течении истории, которые и формируют структуры нашего сознания с такой силой и одержимостью, что нам стоило бы называть их, как и когда-то давно, Богами.